Бродский был большим поэтом

Поэзия Бродского “ Насмерть Жукова” представляет собой парафраза державинського стиха “Снигирь”, написанного насмерть другого большого российского полководца - Суворова. В “Новых стансах к Авгус-Ты” очевидной есть тематическая параллель со стансами к Август Байрона; “Песня невиновности, она же - опыта” перекликается с двумя знаменитыми поэтическими сборниками Блейка “Песни невиновности” и “Песни опыта”, а поэзия Бродского насмерть Т. С. Елиота построенная в стиле “Памяти йтса” Одена. Список подобных взаимодействий с чужим текстом можно продолжать. Главное, что поэт, делает замечание американский профессор-русист Михаил Крепе, “пользуясь чужими красками, тем не менее, всегда остается самым собой, то есть в поэзии “ по мотивам” герой тот самый, что и в поэзии своей палитры

Естественно и то, что Бродский избирает произведения таких поэтов, что близкие ему то ли за духом, то ли за данным настроением, то ли за слогом поэтического таланта”.

Специфической чертой поэтики Бродского есть также самоцитирования. Так, в творчестве 90- х годов встречается многому цитат из собственной поэзии раннего периода, прежде всего 70-х лет. Повторяются, например, рымы (”вера” - “стратосфера”) и образа (”взрыв рипъяка”, “папоротник пагод”, “мрамор для бедных”, “нью-йорки и кремли из бутылок”). Исследовав подобные самоцитаты Бродского, О. Расторгуев сравнивает их с самоцитатами Мандельштама: “ У Ман-Дельштама повторы, варианты одного и того самого приводят то к похожим, то к непохожим результатам точно так, как в разных вариантах мифа герой действует по-разному, вплоть до того, что разным будет его конец или посмертная судьба”. У Бродского же “повторные хода языки создают другое впечатление: герой его стиля вдруг в какой-либо момент осуществляет такой же поступок, который осуществлял давно или недавно, но за других обстоятельств; и пейзаж был другим, и время дня, однако есть какое-то место, куда следует лишь посмотреть - и вдруг становится понятным, что все это уже было… Совпадение с собой… суживает круг бытия, возвращает любое образное впечатление назад, к себе самого…” В этом - различие индивидуальных творческих манер модерниста Мандельштама и постмодерниста Бродского, как и различие “ больших стилей”, что они соответственно репрезентуют модернизм и постмодернизм

Здравый смысл в лирике Бродского часто переплетается с иронией и самоиронией

Это позволяет, с одной стороны, снимать интеллектуальную и эмоциональную напругу, а со второго - вести диалог с культурой на разных уровнях. Зустричается в поэзии Бродского и постмо-дернистський пастиш. Яркий пример - шестой сонет из цикла “Двадцать сонетов к Марии Стюарт”, в котором для выражения своего жесткого и безжалостного взгляда на человека, мир, любовь резко трансформируется текст пушкинского шедевра “Я вас любил…”:

Я вас любил. Любовь еще (возможно, Что просто боль) сверлит мои мозги. Все разлетелось к очередь на куски. Я застрелится пробовал, но сложно С оружием. И далее - отвесы: в который ударит? Портила недрожь, но задумчивость. Черт! Все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог вторыми - но не даст! Вон, будучи на многое горазд, не сотворит - по Пармениду - дважды сей жар в крови, ширококостний хруст, чтоб пломбы у пасты плавились отжажды коснуться “бюст” зачеркиваю - уст.

Как комментирует эта перелицовка пушкинской поэзии известный российский исследователь А. Жолковський, “Несчастливая любовь огрублюеться к физической боли и преувеличивается к попытки самоубийства, отказ от которого иронически мотивируется сугубо технической сложностью (оружие, выбор виска) и соображениями престижа (”все не по-человечески”). За пушкинским “другим” просматривает бесконечное множество любовников, а намек на неповторимость любви поэта развернут в шутливый философский трактат со ссылками на первоисточник. Бог из напивстертого компонента идиомы (”дай вам Бог”) возвращенный на свой пост творца всего сущего, но с указанием, которое создавать разрешается лишь (не) за Парменидом.

Стыдливая нежность оборачивается физиологией и пломбами, которые розплавлюються от “жары”, раздутой с пушкинского “угасла не совсем”. А романтическая возгонка чувства приходится к максимуму (посягательство на грудь возлюбленной переадресуются устам) и дальше к абсурду (объектом страсти оказывается не женщина, а скульптура, а субъектом - даже не мужчина с расплавленными пломбами в роте, а исключительно литературное - такое, что пишет и зачеркивает - “я”).

Пушкинский словарь осучаснюеться и вульгаризируется. Вместо “быть мо-жет” Бродский ставит “возможно”, вместо “души” - “мозги”, вместо “безнадежно” - “безнадежно”,

Вместо “так искренно” - простоватое “так сильно. Появляются разговорные “черт”, “все разлетелось на куски”, “не по-людски”, канцелярское “и далее” и откровенно простомовне “ударит”. “Черт” и “все” даже повторяются, чем подчеркнуто упрощенно имитируются изысканные пушкинские паралелизми”.

От постмодернистськои сознания у Бродского присутствующие также ирония и самоирония, смешивание высокого и низкого, трагического и фарсового, насыщенность поэтических текстов образами предыдущих историко-литературных эпох и культурными реалиями. Все эти и другие признаки постмодернистськои лирики есть, например, в него произведении “Речь в пролитом молоке”:

Я сижу на стуле в большой квартире. Ниагара клокочет в пустом сортире. Я себя ощущаю мишенью в тире, Вздрагиваю при малейшем стуке. Я закрыл парадное на засов, но Ночь в меня целит рогами Овна, словно Амур из лука, словно Постоянный в XVII сьездиз “тулки”.

Однако поэзия Бродского - совсем не сумма нев-традиционалистських и постмодернистских художественных приемов. Это в самом деле высокая поэзия, преисполненная и философской напряженности, и тонким лиризмом, и высокой гражданской позицией, и моральными вопросами, и раздумьями о месте поэта в современном мире, и утверждением высокой миссии поэтического слова:

Тихотворение мое, мое немое, однако, тяглое - на страх поводьям, куда пожалуемся на ярмо и кому поведаем, какжизнь проводим? Как поздно заполночь ища глазунью эхо за шторами зажженной спичкою, вручную стряхиваешь пыль безумия с осколков желтого оскала в писчую. Как зту борзопись, что гуща патоки, там ни размазывай, но с кем в колене и в локте хотя бы преломит, опять-таки, ломоть отрезанний, тихотворение?

Когда со США пришлая весть о смерти Иосифа Бродского, российский поэт-постмодернист Д. О.Пригов заметил: “Бродский был большим поэтом в эпоху, когда большие поэты не предусмотрены”. И это было в самом деле так. Ведь оставаться большим поэтом в эпоху постмодернизма, когда, по словам другого российского постмодерниста В. Курицина, “ для большой поэзии … мало осталось понятий и слов”, когда исчерпались самые представления об этой большой поегию, - судьба настолько же счастливая, насколько и тяжелая

Бродский был большим поэтом