Смысл жизни Чичикова

В Хлестакови переважае начало движения, “прогресса”, в Чичикови - начало равновесия, устойчивости. Сила Хлестакова в лиричному порыве, опьянении; сила Чичикова - в умном покое, трезвости. В Хлестакова “чрезвычайное снисхождение”, в Чичикова чрезвычайная весомость, рассудительность в мыслях. Хлестаков - споглядач; Чичиков - деятель. Для Хлестакова все желательное - действительное; для Чичикова все действительное - желательное. Хлестаков - идеалист; Чичиков - реалист. Хлестаков - “либерал”; Чичиков - “консерватор”. Хлестаков - “поезия”, Чичиков - “правда” современной российской действительности. Но не считаясь со всю эту явную противоположность, тайная суть их та же самая. Они - два полюса единой силы; они - брать-близнецы, дети российского среднего залога и российского ХиХ столетие, наиболее срединного, буржуазного из всех возрастов, и суть обеих - “вечная середина”, “ни то, ни сие” - абсолютная вульгарность. Хлестаков утверждает то чего нет, Чичиков - то что есть, - оба одинаково вульгарно. Хлестаков задумывает, Чичиков выполняет. Фантастический Хлестаков оказывается виновником найреальниших российских событий, равно как реальный Чичиков виновником найфантастичнишой российской легенды об “мертвых душах”. Это, повторяю, два современных российских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла - черта

“Наиболее справедливо, - отмечает Гоголь, - называть Чичикова - хозяин, приобретатель. Достояние - вина всего”. “- Так вон как! Таким-То чином, Павел Ивановичу! Так вот вы приобрели, - говорит глава после свершения купчей на мертвые души


- Приобрел, - говорит Чичиков.


- Хорошо дело! далеби, хорошо дело!

- Так я вижу сам, что более доброго дела не мог бы осуществить. Как бы там не было, цель человека все еще не определена, если она не стала, в конце концов, твердой ступней на крепкую подмуровку, а не на какую-то вольнодумную химеру юности”.

Или не высказывает здесь устами Чичикова вся европейская культура ХиХ столетие свою внутреннюю сущность? Высший смысл жизни, последняя цель человека “не определенная” на земле. Конец и начало мира недоступное для познания; только середина - мир явлений - доступная для познания, чутевого опыта, а затем и реальная. Единым и окончательным мерилом для оценки всего есть прочность, обгрунтованисть, “позитивизм” - средней людской чуттевости. Все философские и религиозные ожидания прошлых возрастов, все их порывание к безначального и бесконечному, надпочуттевого - есть, по определению Канта, лишь “метафизическая” и “теологическая” бред “вольнодумные химеры юности”. Но герой наш (герой нашего времени, как и само время) уже был среднего возраста и осмотрительно розхолодженного характера. Он призадумался “положительнее”, ведь “позитивнее”. И вот главная положительная мысль Чичикова и является мыслью именно о том, как презрели всем, что кажется ему “химерой”, обманным призраком бесконечного, безусловного, стать твердой ступней на крепкую подмуровку условного, конечной, относительного, единого, якобы реального. “Но чудесно, - прибавляет Гоголь, - что в словах его была все некоторая-то неуверенность, словно здесь - таки сказал он себе: “Ех, брат, врешь ты, да еще и сильно!”.

Так в глубине чичиковського “позитивизма” такая же всемирная “вранье”, как в глубине хлестаковського идеализма. Желание Чичикова “ стать твердой ступней на крепкую подмуровку” - это самое то, что теперь пошло в ход - а потому - вульгарно, как в конце концов и желание Хлестакова “взяться, в конце концов, до чего-то высокого”. Обидва они лишь говорят и думают “ как все”; а на самом деле ни Чичикову нет никакого дела к “крепким” основам, нихлестакову - к горным высочествам бытия. За консервативной рассудительностью в одного скрывается такая же “химера”, пустота, ничто, как за либеральной “снисхождением мыслей” - у другого. Это не два противоположных конца и начала, не сумасшедшие, но все же честные крайнощи, а две “бесчестных, потому что слишком здравомыслящие” середины, две одинаковые плоскости и вульгарности нашего столетия


Если нет в человеческой жизни никакого определенного смысла, высшего, чем именно это жизни, то нет для человека на земле и никакой определенной цели, кроме реальной победы в реальной борьбе за существования. “Так есть хочется, как еще никогда не хотелось” - этот несознательный, стихийный вскрик Хлестакова, “голос природы”, превращается в сознательную громадсько-культурную мысль в Чичикова, мысль о достоянии, о собственности, о капитале. “Более за все береги и накопчуй копейку: эта вещь более надежная за все на миру... Копейка не подведет... Все сделаешь и все пробьешь на миру копейкой”.

Вот завещание отца и всей духовной родины Чичикова ХиХ столетие. Вот “найпозитивнишого” из столетий, с него промышленно-капиталистическим, буржуазным порядком, которое на везде пронизал всю культуру, вот якобы единственно “крепкая подмуровка”, найденный если не в абстрсктний созерцательности, то в жизненном действии и противопоставленное всем “химерам” прошлых возрастов. Здесь нет, конечно, правды божьей, зато есть “человеческая, слишком людсбка” правда, возможно, отчасти даже оправдания

Вместо блаженства - благополучие, вместо благородства - благопристойность, то есть внешняя, условная добропорядочность, потому что для Чичикова, как для истинного позитивиста, нет нет в добрые, ни в зле ничего безусловного. Так как единой определенной целью и высшим благом человека на земле есть “спокойные благосостояния”, а единый путь к ним - набудки, то вся нравственность и подчиняется этой цели и этому благу, потому что “если уже выбрано цель - нужно идти напролом”. “Вперед, вперед! Excelsiom” - этот бранный клич современного прогресса - клич не только Хлестакова, а и Чичикова.

Несознательная сущность всякого позитивизма, как учение о смысле жизни, от Конфуция до Конта является возражением конца, утверждением бесконечного продолжения рода человеческого, бесконечного прогресса: нам хорошо, детям нашим будет лучше, внукам, правнуками еще лучше и так без конца. Не человечество в Боге, а Бог в человечестве. Самое человечество есть Бог, и другого Бога нет. Нет личного бессмертия, а есть лишь базсмертя в человечестве. Каждое столетие “беспокоится”, “ приобретает” для следующих столетий; бесконечное достояние, накопление мертвого капиталу - сокровища “ мертвых душ”, который никогда не тратится, - вот неосознанная, но и безусловная суть прогресса. Отсюда - “поклонение предкам”: в китайском - поклонение потомкам в европейском позитивизме, откуда брак, деторождение, “семья, как религия”. “Жена, дети” - вот вечное виправдення всех ужасных бестолковостей буржуазного порядка, вечное возражение против религии, которая говорит: “Враги человека - домашние ее”, - вот “крепкая подмуровка”, об который якобы разбиваются все крылатые “ химеры”, все христианские пророчества о конце мира...

...Умереть, не родивши, - все равно, что не жить совсем, потому что любая личная жизнь есть “пузырь на воде”; он лопнет - умрет человек - и ничего не останется, кроме “пары”. Личная жизнь имеет смысл лишь в семье, в роде, в народе, в государстве, в человечестве, как жизнь полипа, пчелы, мурашки лишь в полипняку, улью, муравейнику. С этой несознательной метафизикой Чичикова согласился бы всякий “желтолицый позитивист”, ученик Конфуция, и всякий “белолицый китаец” - ученик О. Конта: здесь крайний Запад сходится с крайним Востоком. Антлантичний океан - с Тихим

...”Мертвые души” - это было когда-то для всех обычным казенным словом в канцелярском языке крепостного права. Но нам теперь совсем не нужно быть чуткими Маниловими, а надо лишь в самом деле ощущать “понимать предмет таким, которым он есть”, то есть надо понимать не условный, казенный, “положительный”, чичиковський, а безусловное, религиозное, человеческое, божье содержание этих двух слов - “душа” и “смерть”, чтобы выражение “мертвые души” зазвучал “предивно” и даже престрашно, как невероятное кощунство. Не только мертвые, а и живые человеческие души как бездушный товар на рынке, - разве это не удивительно и не страшно? Здесь язык онайбильжчой и реальной действительности чиновник не напоминает язык наиболее чужой и фантастической сказки? Невероятно, что за какими-то канцелярскими “сказками”, за некоторой “ревизией” мертвые души полагают живыми; а возможно, и наоборот, живые - мертвыми, так что в конце концов не оказывается никакого вечного, положительного “подмуровке” дли того, чтобы отличить живых от мертвых, бытие от небытия. Здесь ужасная сумлиш слов от ужасной сумлиши понятий для того, чтобы утварилась, такая цинична вульгарность языки. И не считаясь с этот внутренний цинизм, Чичиков и вся его культура сохраняет внешнюю “благопристойность, достойную удивления”.

Конечно, люди полнолуния здорового толка и даже ума государственного, приняли в казенное употребление это ходячее словцо “мертвые души”: а между тем бездна хлестаковськой легкости приоткрывается здесь в чичиковський “обгрунтованости”!


“Вульгарность всего вместе испугала читателей. Испугало их то, что один за одним проходят у меня герои один вульгарниший чем другого, что нет никакого отрадного явления, которое нигде даже и отдохнуть чиновник виддихатися бедному читателю и что после прочтения всей книги кажется, будто точно вышел из некоторого душного погреба на мир Божий”. После “ Мертвых душ” составляется такое же впечатление, как после “Ревизора”; что-то ужасное - пасмурное, “все еще как-то непостижимо страшно”.

Как Иван Карамазов борется с чертом в своем кошмаре, так Гоголь - в своем творчестве, тоже своего рода “кошмаре”. “Комары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то с неи и вышло”. “Уже издавна я только и поглощенный заботами тем чтобы вдоволь насмеялся человек над чертом” - вот главное, что было в душе его. Чивдалося это ему? В конце концов, кто над кем посмеялся в творчестве Гоголя - человек над чертом или черт над человеком?


Во всяком случае, вызов было принято, и Гоголь ощущал, что нельзя ему откажутся от поединка, поздно отступать. Но эта страшная борьба, которая началась в искусстве, в видсторененному от жизни созерцании, должна была решаться в самой жизни, у реального действия. Прежде чем преодолеть вечное зло во внешнем мире как художник, Гоголь должен был преодолеть его в себе самому как человек. Он это понял и в самом деле перенес ьоротьбу из своего творчества в свою жизнь; в борьбе этой побачче он не только свое художне призвание, но и “дело жизни”, “душевное дело”.

Смысл жизни Чичикова